Бремя страстей человеческих - Страница 180

180

– Куда ты хочешь сесть? – спросил он у Милдред.

– Ты сиди в кресле. Я сяду на пол.

Когда он уселся, она устроилась у огня, прислонившись к его коленям. Он вспомнил, что так они сидели в ее квартирке на Воксхолл-Бридж-роуд, но теперь роли переменились; тогда на полу сидел он, и его голова покоилась на ее коленях. Как страстно он в то время ее любил! В нем пробудилась нежность, какой он давно к ней не чувствовал. На шее у себя он все еще ощущал мягкие ручки ребенка.

– Тебе удобно? – спросил он.

Она подняла на него глаза, чуть улыбнулась и кивнула.

Мечтательно глядели они на огонь, не говоря ни слова. Потом она повернулась и посмотрела на него с любопытством.

– Знаешь, – сказала она вдруг, – ты ведь не поцеловал меня ни разу с тех пор, как я сюда переехала.

– А тебе этого хочется? – улыбнулся он.

– Наверно, я тебе больше не нравлюсь?

– Я к тебе очень привязан.

– Ты куда больше привязан к ребенку.

Он не ответил, и она прижалась щекой к его руке.

– Ты на меня больше не сердишься? – спросила она, не поднимая глаз.

– За что я на тебя должен сердиться?

– Я никогда не любила тебя так, как сейчас. Только пройдя через огонь, я научилась тебя любить.

Филипа передернуло, когда он услышал эту фразу: Милдред явно вычитала ее из дешевых романов, которые поглощала пачками. Он подумал о том, имеют ли эти слова для нее какой-нибудь смысл – может быть, она просто не умеет выразить свои чувства, не прибегая к высокопарному языку «Фэмили геральд».

– Странно жить вместе так, как мы живем.

Он долго не отвечал, и снова наступило молчание; наконец он заговорил, словно никакой паузы не было:

– Не сердись на меня. Тут уж ничего не поделаешь, Помню, я считал, тебя злой и жестокой потому, что ты поступала так, как тебе хотелось, но это было глупо с моей стороны. Ты меня не любила, и попрекать тебя этим нелепо. Мне казалось, я сумею заставить тебя полюбить, но теперь я знаю, что это было невозможно. Понятия не имею, откуда берется любовь, но, откуда бы она ни бралась, в ней-то все и дело, а если ее нет, нельзя ее вызвать ни лаской, ни великодушием, ни чем бы то ни было еще.

– А я думаю, что если бы ты когда-нибудь меня любил, то, наверно, любил бы и сейчас.

– Я тоже так думал. Помню, мне казалось, что любовь моя будет вечной и лучше умереть, чем жить без тебя; мне даже хотелось, чтобы поскорей наступило время, когда ты увянешь, постареешь, никому больше не сможешь нравиться и будешь только моей.

Милдред промолчала, но скоро она поднялась и сказала, что ложится спать.

Она робко улыбнулась.

– Сегодня Рождество, Филип, неужели ты не поцелуешь меня на прощание?

Он рассмеялся, чуть-чуть покраснел и поцеловал ее. Она ушла к себе в спальню, а он взялся, за книгу.

96

Кризис наступил через две или три недели. Поведение Филипа довело Милдред до полного исступления. В ней боролись самые противоречивые чувства, и она легко переходила от одного настроения к другому. Милдред подолгу оставалась одна, угрюмо размышляя о своем положении. Она не смогла бы выразить своих ощущений словами, да и не отдавала себе в них ясного отчета, но некоторые обстоятельства приобретали в ее глазах преувеличенное значение, и она не переставала о них думать. Милдред никогда не понимала Филипа, и он ей не особенно нравился, но ей приятно было иметь с ним дело

– она считала его джентльменом. Ей очень импонировало, что его отец был врачом, а дядя священником. Она его немножко презирала за то, что он позволял ей водить себя за нос, и в то же время ей всегда было как-то не по себе в его обществе – с ним ей приходилось все время следить за собой; она чувствовала, что ему не нравятся ее манеры.

В первые дни, когда она только что переехала в маленькую квартирку в Кеннингтоне, она была сама не своя от усталости и стыда. Она радовалась, что ее не трогают. Хорошо было не думать о том, что надо платить за квартиру, не надо выходить на улицу в любую погоду, можно спокойно полежать в постели, если тебе нездоровится. Прошлая жизнь ей была ненавистна. До чего же противно быть услужливой и подобострастной! Она и теперь еще плакала от жалости к себе, вспоминая грубость мужчин и невоздержанность их речи. Впрочем, она вспоминала об этом не часто, Милдред была признательна Филипу за то, что он ее спас, а когда ей приходило на память, как искренне он ее любил и как плохо она с ним обошлась, она даже испытывала угрызения совести. Вознаградить его было так просто. Ей бы это ничего не стоило. Она удивилась, когда он не ответил на ее заигрывание, но сперва только пожала плечами: пусть себе задается, если хочет, – ей все равно; скоро сам будет к ней приставать, тогда придет ее черед капризничать; если он думает, что для нее это такое уж лишение, он жестоко ошибается. Милдред не сомневалась в своей власти над ним. Он был чудак, но она знала его как облупленного. Он часто с ней" ссорился и клялся, что никогда больше не придет, но через несколько дней ползал на коленях, моля о прощении. Ей очень приятно было вспоминать, что он перед ней пресмыкался. Он готов был целовать землю, по которой она ступала. Она видела его в слезах. Она-то уж знает, как с ним себя вести – не обращать на него никакого внимания; делать вид, будто не замечаешь его вспышек; безжалостно оставлять его одного. Глядишь, и он снова будет валяться у нее в ногах. Она добродушно посмеивалась втихомолку, думая о том, как он, бывало, унижался перед ней. Теперь она перебесилась. Она уже знала мужчин и больше не желала иметь с ними дела. Ничего, теперь для нее сойдет и Филип. В конце концов он джентльмен в полном смысле слова, а это ведь теперь редкость. Так или иначе, ей некуда торопиться, и она навязываться не будет. Ее радовало, что он так нежен к ребенку, хоть это ее порядком и забавляло: смешно, что чужой ребенок ему так дорог. Да, он чудак, форменный чудак.

180